Солдатская седина

Ташкент, 85 год. Распахнулись створки транспортного Ил-76 и, цокая подковками сапог по дюралю рампы, прошагал на бетонку аэродрома Тузель дембель Димон, гвардии сержант Замятин.

Медаль «За отвагу» на парадке, дипломат с немудреными подарками домашним, да дембельским альбомом, голубой берет, пыльный загар — первый парень на деревне, кумир мальчишек. Из-под берета — холеный чуб с седой прядью — тоже знак, не хуже медали или нашивки за ранение. Маманя, как глянула на этот седой чуб, так и затряслась в беззвучном плаче. А Димон нежно поглаживал маманю по вздрагивающей спине и успокаивающе гудел: «Ну чо ты, мам… Ну не надо, вот же он я — живой, здоровый...».

Вечером, у сельского клуба, Димон являл собой живую иллюстрацию из бессмертного Теркина: "… И дымил бы папиросой, угощал бы всех вокруг, и на всякие вопросы отвечал бы я не вдруг..". Дымил Димон не «Казбеком», а болгарскими «БТ» — делайте поправку на современность. А в остальном — почти все, как у Твардовского. "… Как мол, что? Бывало всяко. Страшно все же? Как когда. Много раз ходил в атаку? Да, случалось иногда...". На вопрос о поседевшем чубе хмурился и сдержанно цедил: «Так… Было одно дело...». И аудитория почтительно вздыхала, не смея будоражить незажившие раны.

А дело было так.

После учебки послали Димона в Афган, в Джелалабадскую десантную бригаду. Пол-года бегал по горам с рацией за плечами, хлебнул вдосталь и пекла, и мороза. От пули ангел-хранитель его уберег, а вот от желтухи — не смог. Что вы хотите — афганский гепатит и войска Македонского тут валил, и англичан, а мы что — особенные?

Из госпиталя Димон вернулся отощавший и полупрозрачный: выздоравливающих больных активно пользовали трудотерапией, благо работы в госпитале всегда хватало, тех же траншей: копать — не перекопать. Комбат глянул на доходягу — и отправил его на пост ретрансляции. Вроде как на реабилитацию — куда на него такого сейчас рацию навьючивать — самого таскать впору. А на посту — отожрется, на человека похож станет, там и поглядим.

Пост ретрансляции находился на горе, у подножья которой дислоцировалась бригада. Топал до поста Димон пол-дня — по узкой тропинке, вьющейся серпантином вдоль скалистой стены. Сто раз садился передохнуть, судорожно глотая разреженный воздух и отчетливо понимая, что ни до какого поста он не доберется, а сука-комбат послал его туда, чтобы избавиться от задохлика. А когда, наконец, добрался — понял, что попал в самый настоящий солдатский рай.

Команда поста — семь человек во главе с сержантом-сибиряком Лёхой Кедровым — основательным хозяйственным мужиком. Дисциплину поддерживал, но руки не распускал и другим не позволял. Жратва — от пуза, готовили сами — точнее, готовил всегда узбек Равшан Мирзоев, остальные чистили картошку, да мыли посуду по очереди. Построений нет, строем никто не ходит, отдежурил на станции или на охранении — и хоть спи, хоть в небо плюй. Стряпал Равшан талантливо, умудряясь из стандартного солдатского рациона создать любые деликатесы, а к праздникам рачительный Леха еще и втихаря бражку заготавливал — хоть по чуть-чуть, а все как у людей быть должно. Продукты им раз в неделю доставлял старшина на ишачке Ваське, а больше они начальства и не видели.

Что еще надо для счастья солдату? Разве что маленько сердечного тепла, да душевной приязни — и всем этим с лихвой одаривал их общий любимец — кудлатый пес Паджак, живший на посту. Любил он всех солдат без исключения и от щедрот душевных постоянно прятал солдатам под подушки мослы, оставшиеся от обеда.

Бойцы за это Паджака поругивали, но не всерьез — понимали, что пес угодить хотел. И служил Паджак не за страх, а за совесть — и по этой причине постовые в охранении зачастую беззастенчиво дрыхли — знали, что чужого Паджак на версту не подпустит.

А когда Саньке Башилову пришло письмо от невесты — ну, вы понимаете, какое… Так Паджак подошел к закаменевшему Саньке, башку ему на колени положил и просидел так с ним весь вечер, ни на шаг не отходил. И Саньку никуда не пускал — чуть тот двинется — Паджак его — лапой: сиди. Наконец Санька взмолился: «Да я поссать, честно!». И то — Паджак его туда-сюда проводил и под кроватью у него всю ночь провел.

Понятно, был пес для солдат лучшим другом, и был на той горе не только солдатский рай, но и собачий. А отбомбиться ходили бойцы на край скалы — нормальный сортир в камне не выдолбишь. Пристраивались на узкой тропинке в полуприседе, отклячив зады в сторону пропасти, да и бомбили помаленьку, держась за вбитый в скальную трещину альпинистский карабин со шлямбурным крюком, чтоб не свалиться.

Ничо, привыкли, хоть и поначалу жутковато было слышать, как ночной ветер в скалах завывает. Сержант Лёха требовал, чтоб гадить ходили по двое: один бомбит, второй — на стреме, мало ли что…

И вот сменился раз ночью Димон с охранения, да и решил перед законным отдыхом отбомбиться. А кого на подстраховку позовешь? Санька — на смене у станции, отходить нельзя, Гоги — в охранении. Будить кого-то? Ну, вы понимаете. Сунул Димон автомат в пирамиду, да и пошел самостоятельно — фигня, Бог не выдаст, свинья не съест. Пристроился привычно над пропастью, держась за карабин — пошел процесс.

А ветер ледяной дует так, словно звезды с неба сдуть хочет. И голосит в скалах, как ведьма в родах, и окрестные шакалы ему отзываются. И вскочили в койках бойцы, как подброшенные, разбуженные кошмарным воплем Димона. Не просто страх был в этом вопле — ужас леденящий, тоска смертная. Похватали автоматы, ломанулись наружу как были — в трусах, босиком.

А навстречу им — Паджак опрометью метнулся, с поджатым хвостом — юркнул в дом и под койку забился. А за ним следом — Димон. С перекошенной мордой, с булыганом в лапе и со спущенными штанами. И орет, не унимаясь: — Сука, сука, сука!!! Убью, бля-а-а!!!

Оказалось, умница Паджак решил на всякий случай Димона подстраховать — привык, что солдаты туда по двое ходят, ну и решил проявить инициативу. И пошел за ним следом, бесшумно ступая по каменистой тропинке. И сидел рядом в темноте, охраняя Димона ото всяких напастей, ничем не обнаруживая своего присутствия. А в самый ответственный момент решил ободрить Димона — мол, не бойся, друг — я с тобой. И — нежно лизнул Димона в лунную жопу!

Утром, бреясь у осколка зеркала, Димон заметил, что казацкий чуб его побелел. В известке, что ли, измазал? Димон поворошил чуб мокрой ладонью. Известка не стряхивалась.

0 комментариев