Всякому, кто в той или иной мере был связан с неприглядной пенитенциарной системой Сибири, и особенно Красноярского края, известна фраза, на первый взгляд лишенная преамбулы и всякого реального смысла…

Она звучит так: «И поэтому, прошу выдать мне сапоги». Что за сапоги? Зачем выдать? Почему именно сапоги?

Обычно на зоне и в тюрьме ей заканчивали всякий рассказ или фразу, из которой нельзя было сделать разумный вывод и сформулировать краткое резюме.




Это было как бы универсальное окончание всякого рассказа, которым можно закончить любое произведение, новеллу, повесть, роман, пьесу. Ну, типа — «он ушёл в город и больше не вернулся».
Или очень распространённая у писак фраза, завершающая множество незавершённых сюжетов – «но это уже совсем другая история».

Если спросить любого татуированного с ног до головы синими куполами и воровскими звёздами носителя этой достаточно закрытой субкультуры, что она означает — он обычно затруднится ответить, или выдаст версию, не имеющую к истинному её происхождению никакого отношения.

Этот спич про сапоги уже появился и в информационном пространстве, но преподносится он всегда в усечённом варианте и с разной степенью правдивости. Чтобы поставить точки над «i», я просто обязан рассказать, как это было на самом деле.

Настоящий автор эти строк, исчез в неизвестности и в бесславии, так и не поняв, что сотворил как бы сейчас сказали «мем» или, по-другому говоря, универсальный смысловой суррогатный заменитель, для десятков тысяч своих безвестных последователей и собратьев по колючей проволоке и стальным оконным решёткам. Звали этого доселе неизвестного человека Лёха Онобченко.

Это был долговязый и сутулый субъект, лет примерно сорока пяти – сорока восьми, отбывающий пятилетнее заключение на зоне ИТК – 288/28, расположенной в таёжном посёлке Верхние Тугуши, что на самой границе Иркутской области и Красноярского края.
В принципе, до этого эта зона была знаменита только тем, что там отбывал наказание ныне известный поэт и создатель философских «гариков» Игорь Губерман.

Лёха Онобченко на лавровый венок и славу поэта не претендовал, но, тем не менее, небольшую всезоновскую славу обрёл заслуженно! Его перлы частенько вольно или невольно цитировались сидельцами и, будь я в ту пору дальновиднее, мог бы много чего записать из его «крылатых» фраз. Он мыслил нестандартно, и никогда нельзя было предугадать, в какие дебри напролом рванёт его фантазия.

Даже сама его фигура выдавала в нём неординарного человека. Он был достаточно высокого роста, под метр девяносто, но при этом ещё и сутулый. И походка и решительное выражение лица говорили, что такой человек не стушуется и за словом в карман не полезет.
Но при этом все его слова и манера общения были столь необычны, что невольно заставляли улыбаться.

Хоть и был он доверчив и наивен как ребёнок. Сама эта фраза была вырвана из контекста его заявления к начальнику колонии Здорову и быстро была пущена в самостоятельное плавание по тюрьмам и камерам практически всего Советского Союза….

Само заявление начиналось стандартно и никаких неожиданностей не предвещало, итак, многоуважаемые!

«Заявление! Начальнику колонии Здорову А. П. от осужденного по статье 98 ч.2 на срок 5 л.с. Онобченко А. В. 2от. 22бр.
Речь идёт о сапогах! Практически год я уже хожу без сапог. Обратиться к вам меня заставила крайняя нужда.

Я прошу выдать мне сапоги! Сапоги мне нужны! Так как прибыл я сюда этапом и успел сносить три пары кожаной обуви, в числе которых были и добротные сапоги.

На моё обращение выдать мне сапоги, начальник тюрьмы ответил, что не может мне выдать сапоги, так как у меня имеется в наличии своя целая обувь, а так бы он мне выдал сапоги.

Начальник пересыльной тюрьмы во Владимире тоже отказался выдать мне сапоги, сославшись на то, что выдача сапог не является обязанностью и прерогативой тюремных властей. Что он с удовольствием выдал бы мне сапоги, но не может выдать мне сапоги, так как сапог на складе не имеется в наличии.

В тюрьме и нет сапог. Так я снова оказался без сапог.
А народная мудрость вопиёт: « Носи сапоги — здоровье береги!», «Пристал жлоб – бей сапогом в лоб», «Нет сапог – не пройдёшь сто дорог», «Не отдавай долги, а купи сапоги!», «Два сапога пара, как гусь и гагара!», «Пока мокры сапоги – на работу не беги», «Сапог без подмётки – как свадьба без водки!», «Не жалей ног, а жалей пару сапог!». Ну и так далее.

По прибытию на зону я обращался к старшему каптёрщику зоны с просьбой выдать мне сапоги. На что он только ухмыльнулся и сказал загадочные слова – «перебьёшься, буй тебе на всё твоё корявое рыло, а не сапоги» и не выдал мне сапоги.
А мне очень нужны сапоги. Так как сапоги являются частью моей форменной одежды! Уповаю на вас, достопочтенный!
Скоро наступит зима и мой взор тоскливо замечает, что у всех есть сапоги, а у меня сапог нету! А зимой без сапог никак. Вот такая ерунда! Поэтому-то я и прошу вас выдать мне сапоги.
Осужденный Онобченко А. В.»

Собственно заявление могло бы быть и просто спущено в мусорную корзину, так как у Онобченко были добротные рабочие ботинки, но, зашедший после прочтения этого послания начальник отряда, этого сделать не дал.

Он так долго и утомительно выпрашивал какие-то стройматериалы на починку барака, что Здоров задумчиво выслушав его, неожиданно громко заключил – «и поэтому ты просишь выдать тебе сапоги?»
— Какие сапоги, товарищ майор? – удивлённо спросил лейтенант.
— Вот почитай, что твой Онобченко написал, — сказал Здоров и протянул заявление.

Придя в отряд, лейтенант конечно же не преминул рассказать завхозу и культоргу забавное содержание заявления и теперь при каждом удобном случае, например на просьбы — дать закурить, каждый жулик протягивая сигарету неизменно добавлял: «и поэтому ты просишь выдать тебе сапоги?».

Буквально за месяц, эта фраза-паразит разлетелась по всем учреждениям, с которыми приходилось общаться сидельцам зоны.

С колонией-поселением в соседней деревне Хайрюзовке, с межобластной больницей на Маерчака 47, в городе Красноярске, и оттуда уже уплыла в просторы тюремного мира и заразила самые тайные уголки вплоть до бараков усиленного режима и штрафных изоляторов.

Если кто не знает, то я не поленюсь напомнить, что все письма с зоны и на зону проверяются цензором.

Есть такая должность в штате администрации. Делается это на тот случай, чтобы была возможность вовремя раскрыть преступный замысел побега или попытку скрытой передачи наркотиков в тайнике посылки или просто, если вдруг осужденный задумает пожаловаться на плохие условия содержания.

Обычно должность цензора совмещает с основной профессией кто-то из сотрудниц администрации. Ну во-первых, так потому, что женщины более усидчивы в такой кропотливой и малооплачиваемой работе, во-вторых, они более любопытны и зачастую могут заниматься этим просто из спортивного интереса. Те фразы, которые могли нести угрозу стабильности зоны, тщательно вымарывались кисточкой с синей тушью или безжалостно вырезались ножницам, и в таком виде письмо продолжало свой путь в большой мир или наоборот в отряд, за колючую проволоку.

В нашей зоне, роль цензора выполняла прапорщица, работавшая на выдаче посылок и имевшая говорящую кличку Молочная Мама. Это была внушительная рослая молодая женщина лет тридцати пяти, имевшая приятное лицо, обрамлённое светлыми волосами и такой изумительный бюст, что ни один форменный китель не сходился у неё в области груди.
Место выдачи посылок находилось как раз напротив дверей нарядки.

Я помню, как однажды она ввалилась ко мне среди бела дня, хохоча полным голосом. Форменная рубашка на ней сходилась еле-еле и поэтому мне, не видевшему женщину в естественном виде уже как года три, хорошо были видны только большие половинки её белой и тёплой груди, не помещавшиеся в тесный бюстгальтер.

Возможно, именно поэтому мне это мгновение так и запомнилось. Она шлёпнулась своими упругими и массивными ягодицами на табуретку, так что взвизгнул пол, и сунула прямо мне в руки лист бумаги:
— Читай! Вслух! – почти потребовала она.

Я взял мелко исписанный лист в клеточку, вырванный из ученической тетради. Это было письмо Лёхи Онобченко написанное им своей бывшей жене.

«Милейшая моя Галочка! Еле нашёл время и бумагу с ручкой, чтобы написать тебе! Не бойся, я ни о чём тебя просить не буду!
Хоть и жизнь у меня настала непрезентабельная, и нет такой минуты, чтобы я не лил слёзы, вспоминая наше с тобой прошедшее прошлое.
Вкратце бы я описал её так – холодно, голодно, и комары грызут за шею так, что волки от зависти капают холодной слюной.

Ни за что страдаю! За свою доброту и нежность природную.

А хлеба я не ел уже почти целую неделю. А ни белого, а ни чёрного. Поэтому если тебе не трудно будет, вышли мне один единственный бутерброд, больше просить не смею. Дни сейчас холодные, поэтому посылка не должна испортиться. Бутерброд ты мне сделай такой:

Снизу положи ломтик чёрного хлеба потолще, такого хлеба, как мы покупали в магазине на углу Ленина и улицы Бетонной.
На него положи кусочек колбасы Докторской, граммов на двести.
Сверху положи опять кусочек хлеба немного потоньше, а на него небольшой кусочек сыра тоже граммов на двести, желательно Посольского.
После него, можно и парочку плавленых сырков в следующем слое, я не привередливый.
Потом опять прикрой всё это кусочком хлеба и добавь сверху котлету по-Киевски, а если они будут не очень крупными, то можно и две или сколько влезет.
Когда положишь сверху ещё кусочек хлебушка, то не забудь и о сале с чесночком, много не нужно, но грамм двести не помешает, выбери кусочек, где побольше прожилок мяса.

После очередного кусочка хлеба и о копчёном сале не забудь, деревенском, копчёном на вишне, думаю, грамм двести тоже хватит.
Прикрой всё это дрожжевым хлебушком и сверху сделай мне пластинку красной рыбы примерно такого же веса, что и всё остальное.
Дальше — в честь наших прошлых светлых дней добавь в бутербродик прослойку из бараньей ветчины с перцем, которую следом переложи небольшим кусочком из говяжьей печени, тоже грамм на двести-двести пятьдесят.

Хлеб для прослоек режь не толсто, не толще двух сантиметров. Не отказался бы я также, если бы ты положила мне в бутербродик скумбрии холодного копчения — одну штуку.
Грудку куриную отварную — одну штуку. Карася жаренного в сметане – одного. Соскучился по-домашнему.
Ещё на один кусочек хлеба не забудь положить четыре слабопрожареные молочные сосиски.

И напоследок положи в бутерброд кусочек грибной запеканки на ржаном хлебе и пару хорошо отваренных яиц с луком и хлебом белым.
А также слой финского сервелата посыпанного сушёным укропчиком, думаю грамм на триста. Это сделать не сложно.
Надеюсь, тебя не затруднит эта маленькая просьба. На большую посылку не рассчитываю. Но в одном бутерброде думаю, ты мне не откажешь. Заранее благодарен.

P.S. – А мать твою, я старой кобылой не называл, не верь ей, старой кобыле. И ту золотую цепочку с сердечком которую тебе подарил твой хахаль, из-за которой ты на меня грешишь, тоже не воровал, я её даже не видел в глаза, даю воровское слово!»

Прапорщица Молочная Мама, сидя на табуретке, взрывалась приступами неудержимого хохота. Она, оказывается, от природы была очень смешливой.
Отчего её крупное тело колыхалось как большая пружина вверх и вниз. Грудь практически вываливалась из широко расстёгнутого разреза форменной рубашки, взлетая чуть не до подбородка, щёки с детскими ямочками раскраснелись, глаза сверкали, губы призывно алели на фоне ослепительно белых зубов, и была она в эти мгновения страшно прекрасна как бурная река, взламывающая весенние льды…!

Если бы я это прочёл бы где-нибудь в другом месте, в отрыве от подписи Лёхи Онобченко, я бы счёл, что это специально писал провинциальный юморист.

Но его подпись удостоверяла, что написано это на полном серьезе и с полным осознанием поставленных целей и задач.

И вот теперь, если вы вдруг услышите эту фразу – «и поэтому прошу выдать мне сапоги», помните, что её пустил по миру удивительный человек, тугушинский сиделец, жулик Лёха Онобченко.

© Сергей Пилипенко